Баю-баюшки-баю

Резко и остро скрутило живот: подогнув ноги и тихонько взвыв, я завалился на прогретое осенним солнцем трамвайное сидение. Сквозь проступившие слезы я увидел нависшее надо мной испуганное и растерянное лицо матери.

— Тань, останови трамвай, ребёнку плохо! — быстро соображает кондуктор. — Нет, передай по линии, пусть на Институт «скорую» вызовут, сейчас там высадим.

Белый потолок уже старого на вид и запах РАФа, молочные окна с красными крестами, мамина рука на ладошке. Штопор внутри не утихает, проворачиваясь при каждом резком движении автомобиля. Меня вкатывают в высокие деревянные двери, долго везут по коридору. Странно, но в больнице боль значительно ослабевает. Я даже пытаюсь протестовать против клизмы, но тщетно. Долго сижу в одиночестве на удивительно низком — детском — унитазе среди светло-голубого кафеля и жёлтых ночных горшков. За дверью голоса:

— Похоже на небольшое отравление, но лучше всесторонне обследовать. Давайте понаблюдаем в инфекционном отделении, — уверенно рокочет басок доктора, который щупал мне живот в приёмном покое.

— Вы так считаете? — незнакомым, заискивающим голосом спрашивает мать.

— Абсолютно. Анализы сделаем, посмотрим внимательно… — голоса удаляются.

Шурша жёстким халатом, заходит медсестра — кажется так называют помощницу доктора. Протягивает руку:

— Ну, пойдём.

В коридоре я оборачиваюсь в сторону, куда ушли голоса, но медсестра тянет в противоположную:

— Идем же.

Мы поднимаемся на третий этаж. Там коридор со множеством дверей, на каждой — цифра в ромбике. Цифры я знаю, хотя ещё даже не перешёл в подготовительную группу. Женщина заводит меня в дверь под номером «4».

Комната очень большая. Повсюду стоят кровати с железными трубчатыми спинками. На кроватях сидят и лежат дети и женщины с грудничками. Две девочки сидят за столом и рисуют карандашами. Меня подводят к застеленной кровати:

— Это твоя.

— А мама скоро придёт? — спрашиваю я.

— Придёт, придёт, — тянет улыбку медсестра и уходит.

Я сажусь на изножье кровати, оно не так проваливается, и начинаю ждать. Минуты тянутся медленно, живот снова начинает тянуть. Я сворачиваюсь клубочком и незаметно засыпаю.

— Ты ужин проспал.

Над кроватью стоит светлый крепкий мальчик, по виду старше меня. В комнате горит электричество, за окном сгущаются сумерки.

— Ужин?

— Я сказал, чтобы тебе оставили. Там, — мотает он головой, — на столе.

Бреду к столу, сажусь, ковыряю «хлебную» котлету, отделяя вилкой потемневшее пюре. Мальчик сидит напротив и, чуть склонив голову, наблюдает за мной. Я понимаю этот взгляд по-своему. Запихав в рот половину котлеты двигаю тарелку к нему:

— Будешь?

Помедлив, мальчик пожимает плечами, но доедает гарнир, экономно расходуя остатки котлеты. Чуть сладковатый компот мы выпиваем напополам.

— Тебя тоже оставили? — внезапно осеняет меня.

Кажется, я догадался: от меня избавились. Оставили, как оставляют на особой площадке возле подъезда ненужные вещи. Кому нужен сломанный мальчик, который падает в трамвае и плачет по пустякам? В магазин за новыми ботинками мы ехали в обед, сейчас уже поздний вечер, а мама за мной так и не вернулась. Даже из садика она забирает меня не позже семи, а сейчас уже намного больше. Она просто оставила меня в комнате для сломанных людей, в комнате под номером четыре.

Мальчик задумывается:

— Не знаю…

— Твоя мама не приходила?

— Нет. Но мы в деревне живём, автобус только раз в день к нам ходит…

Я сочувственно поджимаю губы. Бедный, бедный мальчик. Он даже не понял, что происходит, пока я ему об этом не намекнул. Мальчик хмурится, не хочет верить. Может, и правда всё не так, как я себе представляю? Оглядываю комнату:

— Интересно, а как могли оставить этих двух женщин с малышами?

Мальчик отвлекается от своих дум и вздыхает:

— Обыкновенно. Мой папа же нас с мамой оставил. И этих, наверное, тоже.

Последняя надежда тает, как кусочек льда на горячей батарее. Теперь точно всё. Мы молча собираем посуду в стопку на столе и отходим к окну. По краю больничного парка проходит дорога. Медленно едет рейсовый автобус, точно такой же, как около моего бывшего дома. Можно закрыть глаза и представить себя в салоне, пахнущем сладковатым газом и человеческим потом, под тёплым светом желтых плафонов, услышать размеренный звон двигателя на холостых оборотах.

Автобус заворачивает за угол нашего здания и исчезает. За дорогой остаются несколько многоэтажек, расцвеченные мозаикой освещенных окон. Там живут люди, которых ещё не бросили. А, может, и не бросят никогда.

— Отбо-о-ой! — открывается и закрывается дверь.

Я вопросительно смотрю на мальчика.

— Надо ложиться.

Мы разбредаемся по разным углам, к своим кроватям. Кто-то гасит свет. Ближайшая ко мне женщина прижимает своего ребёнка к груди. Слышится сочное чавканье и сопение. Я накрываюсь с головой. Живот совсем не болит, но где-то внутри меня наваливается пустота и одиночество.

Негромко хныкает, а потом начинает капризничать малыш. Сквозь щель в одеяле я вижу, как женщина подхватывает его на руки и начинает покачивать, напевая:

— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…

Твёрдый комок подкатывает к горлу. Я сжимаю кулаки, ведь я только что пообещал себе быть сильным и не плакать по пустякам, как в прошлой моей жизни.

— Придёт серенький волчок и укусит за бочок…

Мама пела совсем иначе, красивее и мягче, но знакомые слова всё равно кидают меня в пучину воспоминаний.

— Унесёт под кустик и домой не пустит…

Подушка под щекой стремительно мокреет, я шмыгаю носом, еле сдерживая рыдания.

— Ах, как плохо в лесу жить…

— Меня бросили! — кричу я со всей силы сквозь влажную вату, выталкивая наружу страх и душевную боль. — Меня бро-о-о-сили!..

Баю-баюшки-баю обновлено: 16:19, 10 мая 2021 автором: Иван Правдоруб